Глава из книги Б. П. Краевского «Лопухины в истории Отечества»
(Москва, изд. «Центрполиграф», 2001 г.)

Рассказ о выдающихся людях рода Лопухиных нужно начать с Евдокии Федоровны Романовой, урожденной Лопухиной. Волею Божией она стала последней Русской Царицей — все последующие Государыни были чужеземками и Императрицами.

Царице Евдокии Федоровне первое место в этой книге должно принадлежать и потому, что древний и заслуженный род, веками занимавший видное место в российском дворянстве благодаря же­нитьбе Царя Петра Алексеевича на девице Лопухиной, выдвинулся в первый ряд вельможных фамилий России и, несмотря на последую­щие опалы, навсегда в нем остался.

…30 июня 1670 года в семье стрелецкого полковника Илларио­на Авраамовича Лопухина, который был третьим сыном боярина Авраама Никитича, родилась дочь Авдотья. Ей суждено было стать Русской Царицей Евдокией Федоровной. Не нужно удивляться, что Авдотья Илларионовна превратилась в Евдокию Федоровну — слу­чалось, что Царской невесте давали и вообще другое имя, чтобы от­вести «порчу», которая могла отягощать старое. А Авдотья — это всего лишь несколько упрощенное имя Евдокия. По тем же причи­нам меняли иногда имя и отцу Царской невесты. А выбор для Ил­лариона Лопухина имени Федор и вовсе объясняется просто: с этим именем на новую Царскую родню призывалось покровительство и защита Федоровского образа Божией Матери, святыни Дома Рома­новых, которым Старица Марфа благословила на Царство в марте 1613 года в Ипатьевском монастыре своего сына Михаила Федоро­вича, первого Царя династии Романовых. Вспомните, кстати, что Федоровнами становились многие невесты Русских Императоров: последними нашими Государынями были Мария Федоровна и Алек­сандра Федоровна…

Счастливое событие это случилось в разгар лета, в погожие дни, когда семья Иллариона Авраамовича, покинув пыльную Москву, жила в деревне — в лопухинской вотчине, пожалованной прадеду малень­кой Авдотьи Никите Васильевичу Лопухину сыном Грозного Царем Федором Иоанновичем «за многие и великие службы». Затем вотчи­ной владел дед Авдотьи боярин Авраам Никитич и, наконец, отец — Илларион Авраамович, ставший позже Федором. Земли эти были в калужском краю — 450 четей пашни и лесов с несколькими дерев­нями. Центром имения было село Серебряное в 30 верстах от Мещовска. На окраине села стоял господский дом — каменные в первом этаже палаты, соединенные каменной же галереей с церковью, где и крестили будущую Царицу.

Когда в семье случилось прибавление, это стало известно, ко­нечно, всем Лопухиным. В то время на Государевой службе было около тридцати одних мужчин этой фамилии, клан же насчитывал около ста человек. И не только Илларион Авраамович служил по стрелецкой части — Лопухиных в стрелецких полках знали, уважа­ли и почитали «своими». Известны были они и при Государевом Дворе. Словом, Лопухины были «сильными». В детские годы Авдо­тьи мало кто из родных думал о малышке, которая с няньками и мамками росла в отчем доме в Серебряном или московском де­вичьем тереме.

Как прошли детство и отроческие годы будущей Царицы, мы точно не знаем, но предполагать можем с достаточными основани­ями. Как и всех барышень ее круга, а отец Евдокии делал успеш­ную дворцовую карьеру: из стрелецких полковников стал Государе­вым стольником, а затем и окольничим (второй по значению чин после боярина), Авдотью воспитывали в строгих правилах право­славной веры и добрых традициях «Домостроя». Конечно, ее учили читать, писать и считать. Книги, попадавшие ей в руки, были ду­ховного содержания, а обучение грамоте шло по псалмам, житиям святых и праведников. Авдотью научили шить и вышивать — поз­же она посылала мужу вместе с письмами и свои рукоделия. Когда барышня «вошла в возраст», ей наверняка рассказали о ее буду­щем — жены доброго дворянина и хозяйки его дома…

Рос тем временем и будущий державный супруг Авдотьи Лопухи­ной. Родился он 30 мая 1672 года и был, следовательно, на два года моложе своей суженой. Жизнь Царя Петра достаточно известна, и мы не станем утомлять читателя ее пересказом. Напомним лишь, что в апреле 1682 года, когда скончался Царь Федор Алексеевич, на цар­ство «выкрикнули» десятилетнего Петра, поскольку его старший брат Иван был «слаб головою». Но уже в мае стрелецкий бунт возвел на престол сразу обоих братьев — Ивана и Петра — и сделал Прави­тельницей государства Царевну Софью Алексеевну. После этого вдо­вая Царица Наталья Кирилловна вынуждена была уехать из Кремля и вместе со своим сыном — «вторым Царем» — поселиться в под­московном Преображенском дворце.

Уже в следующем году одиннадцатилетний Петр начал «играть в потешных», которые со временем стали основой русской регуляр­ной армии. Вскоре к потешной пехоте с настоящими ружьями при­бавилась потешная артиллерия, стрелявшая настоящими ядрами, и потешный флот на Плещеевом озере. Все больше и больше време­ни проводил юный Царь вне дома, в грубой солдатской среде. «Во­енные забавы» потребовали специальных знаний, которые на Руси того времени были только у чужестранцев, живущих в Немецкой слободе на Яузе. Отсюда и первоначальный интерес молодого Пет­ра к иностранцам и их слободе. Время шло, «воинские забавы» про­должались, Царь мужал.

Царица-мать сокрушалась, видя такую «не царскую» жизнь един­ственного своего сына, и решила «остепенить» его. Петр согласил­ся жениться — не хотел перечить матушке. 27 января 1689 года в Преображенском дворце в небольшой дворцовой церкви во имя Святых Первоверховных апостолов Петра и Павла протоиерей Мер­курий совершил обряд венчания — Царь Петр Алексеевич Рома­нов женился на девице Евдокии Федоровне Лопухиной…

Свадьба была хоть и царской, но не особенно пышной. Тому были причины: Петр Алексеевич был «вторым Царем», а «первый» — Иван Алексеевич — уже пять лет как был женат на Прасковье, урожден­ной Салтыковой, к тому же Правительница Софья Алексеевна, кото­рая стремилась укрепить свою власть, не радовалась женитьбе брата, которая сулила появление законного наследника престола. И все же эта высокая свадьба привлекла внимание первого поэта тогдашней Москвы. Стихотворцев на Руси тогда было немного, и лучшим из них считался один из видных московских просветителей чудовский мо­нах Карион Истомин. Он написал торжественное сочинение в сти­хах по случаю брака Царя Петра и Царицы Евдокии. Заметим, кста­ти, что Карион Истомин был лучшим мастером силлабического стиха и предшественником Тредиаковского и Ломоносова, которые утвердили традицию уже силлабо-тонического стиха и прославились торжественными одами. Добавим, что через год тот же Карион Ис­томин тремя стихами приветствовал появление на свет сына Петра и Евдокии Царевича Алексея Петровича.

Женитьба Петра Алексеевича стала первым случаем в Царском Доме, когда был нарушен старинный обычай выбора Царской не­весты. Прежде девиц привозили на Царский смотр чуть ли не со всей Руси, и Царь выбирал будущую Царицу из множества самых красивых по своему вкусу. Вдовая Царица Наталья Кирилловна на­рушила традицию и сама назвала свою будущую невестку.

Как это случилось и почему? Возможно, мать, уже тогда зная сво­еволие сына, не очень-то доверяла его собственному выбору — мало ли кто приглянется на смотринах юному Царю. В большинстве ис­торических сочинений говорится, что Царица выбрала жену сыну «за личную к ней привязанность Лопухиных». Думается, это правда, но не вся. Лопухины были нужны Царице Наталье Кирилловне не толь­ко как верные сторонники, но и как сильный влиятельный клан, на который она могла бы опереться. Лопухиных же было много, они были влиятельны и хорошо известны в Москве. Еще при Грозном они были в избранной «тысяче», а при Царе Федоре Иоанновиче один из Лопухиных — Никита Васильевич — был в столице стрелецким го­ловою. Его сын, Авраам Никитич, тоже командовал стрельцами, по­том «вошел в милость» к Царю Алексею Михайловичу, был гостем на свадьбе его с Натальей Кирилловной, стал боярином, и в день крещения Царевича Петра Алексеевича «сидел у Царицы Натальи Кирилловны за поставцом». Сын этого «большого Лопухина» и стал отцом Царской невесты.

 

Еще одно обстоятельство следует иметь в виду: все дела тогда вершила Царевна Софья Алексеевна, опиравшаяся на стрелецкую силу. И Лопухины тоже были тесно связаны со стрельцами. Не пос­леднюю роль в выборе сыграла и сама Царская невеста. Она навер­няка нравилась Царице Наталье и внешностью своей, и нравом. Правда, не всегда, что мило матери, оказывается по душе сыну, но Наталья Кирилловна, уж конечно, не выбрала бы для своего Пет­ра ни дурнушку, ни дурочку. Словом, Царская невеста была умна, хороша собою и вполне достойна оказанной ей чести. В.О. Ключев­ский был не прав, называя ее с самого начала «неумной, суетливой и вздорной», а ее свадьбу с Петром — всего лишь «делом интри­ги Нарышкиных и Тихона Стрешнева». Некий устойчивый сте­реотип, сформировавшийся в нашей исторической науке, поме­шал видному ученому быть объективным. Да и вообще историки и исторические писатели, имена и книги которых вот уже полтора столетия у всех на виду и на слуху, не были беспристрастными, об­ращаясь к личности Царя-преобразователя и некоторых членов его семьи.

Не скажу ничего нового, но напомню, что тем Петром Великим, каким его знает сегодня каждый, первый Всероссийский Импера­тор стал только в девятнадцатом столетии. Веком ранее ему, конеч­но, отдавали должное, но со многим не соглашались и ужасались способам, какими достигались его свершения. Видели тогда и вред­ность стремительной, безоглядной европеизации России. Поэтому дело Петра и оценивали сдержанно. Конечно, официальное отноше­ние к нему правительства было иным. Императрица Анна Иоаннов­на, вкусившая «прелести Европы» на ее курляндских задворках, не хотела менять прозападный курс. Этого нельзя было ожидать от до­чери Петра Императрицы Елизаветы и, уж конечно, от Ангальт — Цербстской принцессы Императрицы Екатерины II, которой было лестно поставить свое имя на постаменте известного памятника ря­дом с именем первого Императора России. Но общественное мне­ние и народная память еще хранили свое нелицеприятное сужде­ние о петровских временах — об этом свидетельствуют и архивы, и мемуары, и фольклор.

А в девятнадцатом столетии, когда не осталось живых свидетелей петровского времени, когда после европейского похода Императора Александра Благословенного в Россию пришло поголовное увлечение Европой, с ростом так называемой либеральной интеллигенции с ее «всечеловеческими» симпатиями, русское мыслящее общество вооб­ще повернулось лицом к Европе и стало видеть в ней идеал будущего России. В таких условиях оценка деятельности ярого прозападника Царя Петра должна была стать безоговорочно положительной. Такой она и стала. И как следствие стало восприниматься однозначно от­рицательным, ретроградным, мешавшим прогрессу все, что Царю Пет­ру противостояло.

Апофеозом восторженного и некритичного восхваления дела и личности Царя-преобразователя стало 200-летие со дня его рожде­ния, которое широко отмечалось в России в 1872 году. Тогда-то в Москве и состоялись ставшие знаменитыми «Публичные чтения о Петре Великом» профессора русской истории С.М. Соловьева. Они проходили в Большом зале Московского Благородного собрания бо­лее трех месяцев, собирали тысячные аудитории и стали, как ска­зали бы сегодня многие, «популярнейшим шоу» своего времени. Текст «чтений» не раз издавался и переиздавался. После этих «чте­ний» любого, кто усомнился бы в абсолютном величии первого Рус­ского Императора, образно говоря, «побили бы камнями»…

Отсюда — и дружные отрицательные суждения русских либе­ральных историков о Царице Евдокии Федоровне: она не была с Петром, Петр удалил ее от себя — следовательно, она плоха. Ни С.М. Соловьев, ни В.О. Ключевский, ни С.Ф. Платонов, как и мно­гие другие, не удержались от того, чтобы не сказать или не напи­сать о последней Русской Царице что-либо нелестное, а то и про­сто худое.

…Но вернемся к юной Царственной чете, жившей с 1689 года в Преображенском дворце под бдительным оком вдовой Царицы. Конечно, Петр и Евдокия были очень разными людьми. Начнем с того, что женщина в восемнадцать лет — вполне зрелый человек, а мужчина в шестнадцать — в значительной степени еще мальчик. Возможно, в поведении Царицы Евдокии проскальзывали нотки ма­теринской заботы о муже, что могло ему не нравиться. Возможно, она скучала, когда Петр рассказывал о своих «потешных», о пост­ройке кораблей, и он с досадой замечал это. Почти наверняка мо­лодую Царицу раздражала грубость манер и речи, приобретенная Петром Алексеевичем в солдатской среде. Возможно, Царица Евдо­кия по просьбе свекрови пыталась увещевать юного Царя, отвра­щать его от любезных его сердцу занятий, и он воспринимал это как покушение на свою свободу.

Наверное, все это было, как бывает во многих молодых семьях. Но нет никаких оснований считать, что Царь с самого начала тяго­тился своим домом и своей семьей. И если первые годы супру­жества не были безоблачными, то вполне обычными для своего вре­мени. Царь Петр часто уезжал, но так поступали все молодые дво­ряне. И из домов их гнала вовсе не неприязнь к семьям, а обяза­тельная служба Государю. Нет сомнений, что и Петр ощущал себя на службе России. Бытующее мнение, будто Царь Петр Алексеевич с самого начала избегал дома, чтобы не быть рядом с нелюбимой женой, явно позднейшего происхождения. Эту выдумку историков опровергает, кстати, и переписка супругов, где встречаются и забот­ливые слова, и ласковые прозвища, и сетования на разлуку… Какие основания считать эти письма лицемерными или лживыми?

 

18 февраля 1690 года Царица Евдокия Федоровна родила сына Алексея, названного по просьбе вдовой Царицы в честь деда, Царя Алексея Михайловича. Шумных празднеств по этому случаю не было, Государь был занят — расправлялся с бунтовщиками. А потом по­ехал в Переславль, где строились тогда корабли.

«Государю моему радости, Царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь буди к нам из Переславля не замешкав. А я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет…»

«Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты позволишь ли мне к тебе быть?.. И ты пожалуй о том, лапушка мой, отпиши. За сим женка твоя челом бьет».

Не позвал к себе Царь Петр жену, как она просила, в свой переславский лагерь, но сам был в Преображенском уже в начале апреля. А в конце месяца впервые побывал в Немецкой слободе. Связи с ней у Царя и прежде бывали регулярными, но сам Петр Алексеевич по­жаловал туда лично лишь 30 апреля, навестив дом генерала Гордона, где ему представили Лефорта.

Известно, что в Немецкой слободе Царю понравилось все, по­тому что было не похоже на привычное, на то, что видел в Моск­ве, в других русских городах. Любовь к иностранному осталась от­личительной чертой личности, политики и дела Царя Петра на всю его жизнь.

С этого времени Царь особенно сблизился с Францем Лефортом. В семейной жизни Петра Алексеевича этот человек сыграл зловещую роль. Поэтому придется рассказать о нем подробнее. Франц Яковле­вич Лефорт родился в 1656 году в Женеве в семье торговца, желав­шего, чтобы сын продолжил его дело. Но того влекли военная служ­ба и «охота к перемене мест». Наемный солдат сначала в Голландии, а потом в России — таков его послужной список. 1678-м годом да­тирован Царский указ: «Принять в службу иноземца Франца Лефор­та с чином капитана…» Так двадцатидвухлетний Лефорт стал офице­ром одного из многих русских полков иноземного строя, которые завел в России Царь Алексей Михайлович. Лефорт участвовал в кам­пании против турок 1679 —1680 годов, в несчастных крымских по­ходах 1687—1689 годов. Вообще же слыл человеком легким, жуиром и мастером устраивать разные забавы. К началу их дружбы наемно­му вояке было тридцать пять, юному Монарху — восемнадцать. Мно­гоопытный швейцарец сумел привязать к себе Царя и скоро стал его любимцем. Ушлый Франц устраивал для Петра Алексеевича то небы­валую потеху, то веселый пир, то встречу с полезным чужестранцем, то новое знакомство с девицей, «приятной во всех отношениях». По мнению современников, чуть ли не все беспутства юного Царя со­вершались тогда под влиянием и с участием Лефорта. Вот отзыв о нем хорошо знавшего его человека, князя Б.И. Куракина: «Лефорт был человек забавный и роскошный или назвать дебошан французский. Он непрестанно давал у себя обеды, супе и балы. И тут, в его доме первое начало учинилось, что Его Царское Величество начал с дама­ми иноземными обходиться, и амур первый начал быть к одной до­чери купеческой… Тут же в доме началось дебошанство, пьянство так великое, что невозможно описать».

Все это происходило сначала в просторном и богатом доме Ле­форта в Немецкой слободе, а позже в роскошном по тем време­нам Лефортовском дворце, построенном, как утверждают историки, на царские деньги и подаренном Петром его любимцу. Здание это и теперь стоит в московском районе, называемом Лефортовом (вошел-таки в историю Москвы швейцарский наемник), на улице с эк­зотическим для столицы названием Коровий брод.

Вот этот Лефорт и свел Царя Петра с молодой и хорошенькой немкой из слободы Анной Моне. Судя по всему, Царь серьезно влю­бился в нее и, естественно, охладел к жене. То разгораясь, то зату­хая на время длительных отлучек Петра, этот роман с Моне про­должался долго, до 1703 года. Уже не было на этом свете Царицы Натальи Кирилловны, уже не было в Москве сосланной в монастырь Царицы Евдокии Федоровны, уже не было умершего в 1699 году Лефорта, когда в кармане случайно утонувшего Саксонского послан­ника Кенигсена были найдены любовные письма, написанные ему Анной Моне… Такого Царь, конечно, не простил.

Как свидетельствуют биографы Петра I, знакомство с Анной про­изошло в 1692 году. Но при жизни матери молодой Петр еще сдер­живал свои порывы. После ее кончины в 1694 году преград не осталось. Но и тогда, и еще несколько лет после этого Царица Евдокия Федоровна была вместе с сыном Алексеем, жила в Крем­ле, оставалась Русской Государыней, хоть и оставленной вниманием державного мужа.

Известно, что Царь Петр не любил ни Кремля, ни Москвы. Ца­рица Евдокия, напротив, чувствовала себя в Царских теремах как дома. Жила она с сыном «наверху», так называли в то время жи­лые государевы комнаты дворца, куда лестница вела «наверх» от Бо­ярской площадки и знаменитого Красного крыльца. Теремной дво­рец ее времени можно и сегодня увидеть, поднявшись в него по лестнице из Владимирского зала Большого Николаевского дворца. Конечно, те терема, что мы видим сегодня, это — парадный Цар­ский дворец XVII века, в нем жили не всегда, были «наверху» и другие, более уютные и лучше приспособленные для жилья комна­ты, но часть теремов использовалась Царской семьей постоянно. Например, верхняя Палатка или теремок со смотрильной башней служила местом для игр Царских детей. Известно, что в маленьком верхнем теремке, который и сегодня возвышается над дворцом и виден издалека, резвился и бегал маленький сын Петра и Евдокии Царевич Алексей Петрович…

Нынешнему гостю Кремля трудно представить себе в полной мере жилые покои Царского дворца семнадцатого столетия. Отдель­ные и просторные жилые покои были у Царя, Царицы, Царских детей и родных. Сложная система крытых переходов соединяла их, лежащие часто на разных уровнях, в некий изолированный от ос­тального дворца городок. У каждого из жилых покоев были свои «ви­сячие сады» для гулянья, где были не только газоны, дорожки, усы­панные песком, и клумбы с цветами, но иногда и кусты, фруктовые деревья и даже березки, любимые деревца Царя Алексея Михайло­вича. Устраивали сады так: на белокаменных или кирпичных тер­расах, специально возведенных в нужных местах, укладывали свин­цовые пластины для удержания воды, делали несложную дренажную систему, подводили воду, которую «поднимала» из реки машина в Водовзводной башне, и насыпали специально привезенную садовую и огородную землю. «Висячие» верхние сады служили не только местом отдыха Царской Семьи, но и снабжали их ранней редис­кой, луком, салатом, а позднее — вишнями, сливами, яблоками. Известно, что в личном верхнем саду Царя Алексея Михайловича созревали так любимые им груши, которые он иной раз посылал в виде особого расположения Патриарху Никону, также большому их любителю.

Царица Евдокия Федоровна привычно пользовалась всеми преиму­ществами жизни «наверху» и растила Царевича, который был общи­тельным и ласковым ребенком.

Мы не можем, конечно, точно рассказать о жизни в Царских те­ремах Царицы Евдокии Федоровны, но нам известно вообще, как живали в Кремле Русские Государи и Государыни.

День в Царицыных покоях начинался очень рано. В 4 часа утра Царица шла на молитву в Крестовую комнату теремов, где ее ожи­дал священник. Службу она слушала на особо устроенном месте, отделенном от причта и других молящихся «камчатым завесом». После утренней молитвы к Царице приходил «ближний человек» Государя, спрашивать ее от его имени о здравии. И вопрошение, и ответ на него совершались через комнатных боярынь.

Все утро в Царицыных покоях посвящалось разного рода ру­коделиям. Для этого была особая светлица, где работали царицы- ны мастерицы. Царица приходила сюда любоваться их работой, красивыми тканями, а иногда и сама принималась за вышивки — шелками, золотом, серебром, или унизывала мелким жемчугом и ка­меньями какую-либо домашнюю утварь или ценный вклад в мона­стырь.

До обеда Царица выслушивала разные деловые доклады от своей боярыни крайчей. Она могла увольнять или нанимать служителей ее половины дворца, могла награждать кого-либо за заслуги перед нею, кроме того, она выносила решения, которые после объявлялись в особой палате, где «судился Царицын чин», как правило, это были разбирательства споров среди женской части двора или проступков. Много приходило к Царице прошений о милостивом вспомощество­вании. Царица жаловала от себя не очень крупные суммы и монас­тырям, и церквам, и отдельным людям. Такие челобитья докладывал дьяк, который и записывал царицыно решение. Милостыня Царицы была скромна: частным людям — рубль, полтина.

«Обеденное кушанье» Царицы было одиноким, она обедала одна, в столовой палате, блюда подавали комнатные боярыни. Лишь из­редка в особых случаях она обедала с Царем или сама «давала боль­шой стол» в Золотой Царицыной палате для «приезжих боярынь», которые собирались по большим праздникам в Москве и приво­зили Царице и Царевнам традиционные подарки — так называе­мые «перепечи», особые сдобные и сладкие хлебы. Обряд «большо­го столования» в Золотой Царицыной палате по составу и количе­ству блюд почти не отличался от большого Царского стола, только не было крепких напитков и рейнских вин, их заменяли сладкие мальвазии и различные квасы.

«Выходы» Царицы бывали разными. Она могла относительно «просто» отправиться в ближайшую церковь в Китай-городе или к родным в их московский дом, тогда ее сопровождало около десят­ка ближних боярынь. По праздникам Царица надевала празднич­ные наряды и выходила к публике в большом царском наряде под балдахином, который держали над ней с помощью специальных рукояток четыре молодые боярыни. В «прощеные» дни, когда по­лагалось просить прощение друг у друга, Царица «запросто» при­нимала Царя, ближайших родных и Патриарха, которые приходи­ли «прощаться» к ней в палаты.

За большими официальными торжествами, которые проходили в Грановитой палате Кремля, Царица всегда наблюдала через окошко, прорубленное специально для этого над входом в палату.

Однообразную жизнь Русской Царицы несколько разнообрази­ли летние выезды в загородные резиденции или на богомолье в монастыри. Вместе с Царем Царица выезжала на несколько дней в Коломенское, Преображенское, Измайлово. Царский поезд охраня­ли всадники Государева полка и пешие стремянные стрельцы. Но и в загородных дворцах жизнь Царицы была также регламентиро­вана.

Сложны и строго определенны были и одеяния Русской Цари­цы. Домашний наряд ее мало чем отличался от одежды богатых и знатных женщин того времени. Разница была в том, что боярыни могли дома позволить себе некоторые отступления от общеприня­тых норм, Царица же и Царевны— не могли. Несмотря на то, что они, как правило, никуда не выходили и их никто не мог видеть.

Нижняя белая рубаха Царицы была из тонкой и белоснеж­ной материи. Верхняя рубаха шилась из цветных тканей, большей частью шелковых. И та и другая были полной длины. Верхняя бы­вала несколько шире нижней и имела очень длинные рукава с про­резями. Нарядные верхние рубахи или сорочки унизывали по швам мелким жемчугом, а рукава и оплечья вышивали золотом и се­ребром.

Целое исследование о домашнем быте, об одеждах, «столах», вы­ходах и выездах Русских Цариц написал наш замечательный исто­рик конца XIX века Иван Егорович Забелин. Он и его многочислен­ные ученики и последователи оставили нам полное представление о том, как одевались, что ели-пили, как жили Русские Цари и Ца­рицы. В настоящем описании мы пользуемся сведениями из трудов И.Е. Забелина и его учеников.

Сверх рубахи или сорочки надевался так называемый летник. Он был короче рубахи, но рукава его бывали еще длиннее, их вышива­ли золотом, а подол обшивали другой материей с золотой тесьмой и бахромой. К воротнику летника пристегивали ожерелье, которое обычно носят на шее. С наступлением холодов летник опушали «боб­ровым пухом».

Еще одной верхней одеждой была телогрея — большое распаш­ное платье, которое застегивалось по всему разрезу пуговицами или красивыми завязками. У телогреи бывали самые длинные рукава с разрезами, которые от локтя должны были спадать до самого пола. Шили царицыны телогреи из плотных и тяжелых тканей и укра­шали золотом, серебром, жемчугом. Телогреи обычно «строили», это был длительный и весьма ответственный процесс, в котором было занято много людей во главе с постельной боярыней. Для торже­ственных случаев поверх летника (летом) или телогреи надевала Царица мантию, которую называли «подволокой». Ее шили из шел­ка, разукрашивали золотым шитьем, а по швам мелким жемчугом, иногда и крупными драгоценными камнями.

На ногах у Царицы бывали красные сафьяновые сапожки, то­же прошитые по швам золотым узором, или чеботы — то, что се­годня называют дамскими туфлями. Их шили из атласа или барха­та, украшали тем же золотым шитьем и унизывали мелким жем­чугом.

Украшениями Царицы были мониста, перстни, серьги и обручи — род браслета из толстой золотой проволоки, гладкой, а иногда свитой вдвое или даже втрое.

И, наконец, последнее: с любой верхней одеждой Царица обяза­тельно носила фату — батистовую, белую или цветную, которая це­ликом закрывала лицо, дабы «никто не осмелился дерзко взирать на Государыню Царицу всея Великия, Малыя и Белыя Руси».

Наряды Русской Царицы были наверняка красивыми, но, как мы сказали бы сейчас, несколько сложными и стеснительными. Они фак­тически не позволяли видеть в Царице женщину. Поэтому можно понять, как ахнул молодой Царь Петр Алексеевич, когда, приехав по делам в Немецкую слободу, увидел там обольстительных немок с де­кольте и оголенными плечами.

Что же до Царицы Евдокии Федоровны, то она, видимо, долго не представляла, какую опасность для ее семейного очага представляет собою Немецкая слобода, и, уж конечно, не ожидала страшного и незаслуженного несчастья, которое ждало ее впереди. Скорее всего, она знала о существовании Анны Моне, конечно, ревновала и стра­дала, пыталась вернуть мужа и отца… Но Петр Алексеевич, его вни­мание, его помыслы, его редкое свободное время уже целиком при­надлежали обольстительнице из Немецкой слободы.

«Кто же и что была эта Анна Моне? Любила ли она Петра? На­шел ли он в ней верное, искреннее, понимающее сердце? — во­прошал в своем сочинении, посвященном тому времени, историк Н.И. Костомаров, и сам же отвечал: — Ничуть не бывало. Это был тип женщины легкого поведения, обладавшей наружным лоском, тем кокетством, которое кажется отсутствием всякого кокетства и способно обворожить пылкого человека, но само по себе заключает неспособность любить никого и ничего, кроме суеты и блеска жи­тейской обстановки. Анна Моне не любила Петра и, приобретши уже до знакомства с ним опытность в амурных делах, завела после связь с саксонским министром Кенигсеном… Петру открылась из­мена; тогда Анна лгала перед Царем и запиралась самым пошлым образом, пока не была уличена вещественными признаками обма­на. На такую-то женщину променял Петр свою законную жену, Царицу Евдокию, мать Наследника престола Алексея».

Возвращаясь, однако, ко времени до знакомства с Анной Моне, семейную жизнь Царя Петра нельзя считать неудавшейся. Есть сви­детельства, что его порадовала весть о рождении наследника. Не все знают, что в Царской семье спустя полтора года родился еще один мальчик — Александр, который умер менее чем через год. И это, кстати, зафиксировала «опись прихожих» к Святейшему Патриар­ху: «1691 года, октября 3 в третьем часу ночи в исходе от Велико­го Государя Царя Петра Алексеевича по рождению сына его Госу­даря Царевича Александра Петровича приезжал со здоровьем из походу из села Преображенского боярин Федор Авраамович Лопу­хин». Как видно из этой записи, Царь прислал к Патриарху с ра­достным известием своего тестя, дедушку новорожденного…

Но надо признать, что «воинские потехи» у Царя и тогда были на первом месте. В том же октябре 1691 года был, как утвержда­ют документы, «великий и страшный бой у генералиссимуса Ф. Ромодановского, у которого был стольный град Пресбург. Рейтары рот­мистра Петра Алексеева отличились…». Конечно, интересы молодого Царя лежали вне дома, и все время, годное для «Марсовых и Нептуновых потех», он проводит далеко от Москвы и от жены. Но так же поступали тогда и вельможи, и рядовые дворяне.

У нас нет оснований считать, что Царица Евдокия Федоровна счи­тала отлучки супруга признаками недоброго лично к себе отношения. Но, узнав об Анне Моне, страдала глубоко и сильно. Молодая Цари­ца еще надеялась на лучшее и наверняка жаловалась свекрови. Пе­ред обольстительницей, однако, оказалась бессильной и вдовая Госу­дарыня. Возможно, она и умерла от горя, узнав о прелюбодеянии своего единственного сына.

А молодая Царица все надеялась и ждала, ждала и надеялась. Не горькими и заслуженными упреками, но истинной любовью проник­нуты ее письма к мужу того времени, адресованные теперь уже в Архангельск.

 

«Предражайшему моему государю-радости, царю Петру Алексее­вичу. Здравствуй, мой свет, на многие лета! Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет, моего прошения: отпиши, батюшка мой, ко мне о здравии своем, чтобы мне, слыша о твоем здоровье, радоваться. А сестра твоя Наталья Алексеевна в добром здоровье. А про нас изво­лишь милостию своею непамятовать, и я с Алешенькой жива. Жен­ка твоя Дунька».

В другом письме она пишет, что очень хочет видеть «пресветлые очи света моего и радости до скончания дней». Но ответа все нет и нет. И в письмах появляются упреки, но какие ласковые…

«Предражайшему моему государю, свету радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, мой батюшка, на множество лет! Прошу у тебя, свет мой, милости, обрадуй меня, батюшка, отпиши, свет мой, о здоровье своем, чтобы мне бедной в печалях моих порадо- ватися. Как ты, свет мой, изволил пойти и ко мне не пожаловал, не отписал о здоровье ни единой весточки. Только я бедная, на свете бессчастная, что не пожалуешь, не пишешь о здоровье своем. Не презри, свет мой, моего прошения. А сестра твоя царевна На­талья Алексеевна в добром здравии. Отпишь, радость моя, ко мне, когда изволишь быть…»

 

Ощущение надвигавшейся беды появилось у Царицы Евдокии Федоровны, видимо, в 1695 —1696 годах, когда стала заметной не­приязнь между Царем Петром Алексеевичем и родичами Царицы, занимавшими тогда ключевые государственные посты. Конечно, Ло­пухины не скрывали недовольства пренебрежением, которое Царь являл Царице, их родственнице. Петрово окружение, надо думать, не без удовольствия наушничало Петру и настраивало его против Лопухиных. Пошли в ход и ложные доносы. По одному из них в 1695 году Царь лично пытал привезенного в застенок дядю Ца­рицы, боярина Петра Авраамовича Большого Лапку. Не помогло, что этот боярин был всеми любим и уважаем, что во время бунта стрельцов в 1682 году он, первым среди стрелецких полковников, привел свой полк на защиту Царицы Натальи Кирилловны и малень­кого Царя Петра и, может быть, спас его от смерти. Истерзанного боярина, не найдя никакой вины его, Царь продолжал пытать, и тот скончался в застенке.

Грозные признаки грядущей опалы встали перед несчастной Ца­рицей в 1697 году. Открылся заговор против Петра, в котором уча­ствовали Соковнин, Пушкин, Цыклер и другие. Подозрение в уча­стии пало и на Лопухиных. И хоть вина родичей Царицы не была ни подтверждена, ни доказана, на них обрушились опалы. Отец Царицы Евдокии ближний боярин Федор Авраамович Лопухин был выслан из Москвы с приказом «жить в деревне до указу». Однако сделано это было негласно. Еще поздней осенью 1697 года власти кремлевского Вознесенского монастыря по давней традиции посла­ли в день Святой великомученицы Екатерины — ее престол был в главной монастырской церкви — памятные подарки Государям и их ближайшим людям. Царице Евдокии Федоровне, как и Царю, в покои был отнесен образ Святой Екатерины в серебряном окладе ценою в один рубль, а ее отцу боярину Федору в числе пяти круп­нейших вельмож государства — образ Святой Екатерины «писанный на дубу без оклада». В конце года, правда, Царским указом ближ­ний боярин Федор Авраамович был отправлен воеводою в далекую северную Тотьму.

Вскоре подвергся опале родной брат Царицы Авраам Федорович, который позволил себе по какому-то поводу повздорить с Лефор­том. Дядю ее боярина Василия Авраамовича Лопухина послали во­еводою в Шаронду, второго дядю боярина Сергея Авраамовича — в Вязьму.

В том же году Царь, даже не простившись с женой, отправился в заграничное путешествие. В его отсутствие явились ей и живые вест­ники несчастья — бояре Нарышкин и Стрешнев. По поручению и от имени Царя они уговаривали Царицу добровольно уйти в монас­тырь. Она наотрез отказалась.

В 1698 году Царь Петр Алексеевич возвратился в Москву ранее ожидаемого — его привели в столицу известия о стрелецком бунте, полученные им еще в Вене. 25 августа он въехал в Москву, повидал­ся с Моне в Немецкой слободе, но к жене так и не зашел. Встрети­лись Царь и Царица только через неделю, и то не во дворце, а в доме дьяка Виниуса. Современники утверждали, что разговор длился четы­ре часа, но Петр лишь подтвердил свое решение удалить жену в мо­настырь. Она снова отказалась сделать это добровольно, не чувствуя за собой ровно никакой вины…

Но Царь был непреклонен — во второй половине сентября у Царицы Евдокии Федоровны насильно отобрали сына Алексея. Мальчику было уже восемь лет, и он, без сомнения, на всю недолгую жизнь запомнил эту сцену и вопли несчастной матери своей, когда ребенка буквально вырывали из ее рук. А 25 сентября к двор­цовому крыльцу подали крытую повозку, запряженную парой ло­шадей, и отвергнутую супругу увезли в Суздаль, в Покровский де­вичий монастырь…

«Чем заслужила она заточение? В чем провинилась? — писал в прошлом веке Казимир Валишевский в своем историческом порт­рете «Петр Великий. Воспитание и личность». — Никто не мог даже подозревать, что она могла участвовать в политических инт­ригах, в которых были замешаны Царевна Софья Алексеевна и ее сестры. К восстанию стрельцов, которое Петр намеревался тогда потопить в море крови, она была непричастна. Но Петр был непо­колебим в своем решении. Правда, у него не хватало улик для об­винения Евдокии в чем бы то ни было, но он обошелся и без них. С гневом отталкивает он вмешательство Патриарха в пользу закон­ного брака, и… разрубает узел…»

Лишь через двадцать лет в Манифесте от 5 марта 1718 года, ког­да в связи с «делом» Царевича Алексея Петровича несчастную Ца­рицу привезли в Москву, чтобы вырвать у нее нужные Царю по­казания, будет впервые сказано, за что два десятилетия назад она была сведена с престола и заточена в монастырь. Сохранился ори­гинал Манифеста, в который Царь Петр собственноручно вписал это обвинение — «за некоторые ее противности и подозрения»… И все!

О том, что в 1698 году Царь руководствовался, решая участь жены, чувствами, а не разумом, говорит и такой факт: Русской Ца­рице и матери наследника престола ее супруг не пожелал назна­чить от казны вовсе никакого содержания. Откровенные враги Царя, злоумышления которых против него были доказаны, получали из дворца немалое довольствие. Царевна Софья, став в Новодевичьем монастыре инокиней Сусанной, получила в 1700 году, согласно записям в Разметной книге, хлеба, рыбы, овощей, квасу, разных вин и пряностей на 5144 рубля — огромную по тем временам сумму. Ее сестра Царевна Марфа (инокиня Маргарита) — на 2650 рублей. А Царице Евдокии (инокине Елене), чтобы не уме­реть от голода, пришлось просить родных прислать съестных при­пасов и вина.

«Хоть сама и не пью, так было бы чем людей жаловать, — писала она в том же 1700 году брату Аврааму Федоровичу. — Рыбы с духа­ми пришли и всячины присылай, здесь ведь ничего нет: все гнилое. Хоть я вам и прескушна, да что же делать? Покаместь жива, пожа­луйте, поите да кормите, да одевайте нищую».

 

Трудно писать о годах, проведенных Царицей в Суздальском По­кровском монастыре. Конечно, монастырь — место святое, в нем не может быть плохо, но Евдокия Федоровна была там не по своей воле, была фактически заточена, и у нее не могло быть должного отношения к монастырским тишине и покою. Для нее это были бесконечные недели, месяцы, годы, проведенные в воспоминаниях о счастливых днях, в раздумьях, в сетованиях на судьбу… Благодаря родным и друзьям, которых у нее оказалось немало, опальная Ца­рица узнавала кое-что о жизни сына, о событиях, волновавших стра­ну. Она даже получала письма от Алексея — он не забывал своей матери и несколько раз пытался завести разговор о ней с грозным отцом. Но Царь отвечал коротко: «Она для тебя умерла…»

Однажды Царевич даже навестил несчастную изгнанницу. Поез­дка готовилась и совершилась в глубокой тайне. Евдокия Федоров­на увидела сына после восьмилетней разлуки. У нее отняли вось­милетнего мальчика, а теперь перед ней стоял шестнадцатилетний юноша. О чем говорили они, не знает никто, но известно, что Ца­рица благословила сына небольшим образом Божией Матери, кото­рый он увез с собой и перед которым часто со слезами молился. По возвращении в Москву Царевич узнал, что тайну сохранить не удалось. О встрече его с матерью узнала тетка Царевна Наталья Алексеевна, а от нее и сам Царь. Разразилась гроза! Петр, находив­шийся тогда с войском в Польше, срочно вызвал Царевича к себе, в Жолкву. Можно представить себе, что пришлось выслушать сыну от отца…

Вскоре, в 1709 году, в Суздале случилось событие, которое поз­же сыграло немалую роль в судьбе опальной Царицы. В город «для рекрутского набору» приехал майор, а по данным Б.А. Костина ге­нерал-майор Степан Богданович Глебов. Глебовы — старый москов­ский род. Как и Лопухины, они начальствовали в стрелецких пол­ках, как и Лопухины, делали дворцовую карьеру, хотя, конечно, не могли равняться с Царской родней ни знатностью, ни чинами, ни богатством. Были, однако, соседями, хоть дома их и относились к разным церковным приходам. Один из Глебовых, стольник Леон­тий, в 1691 году по благословению Патриарха женился на дочери думного дворянина Ивана Савелова. А другой, Степан, делал успеш­ную карьеру в новых солдатских полках Царя Петра. Его-то и забросила военная служба в Суздаль. Прибытие в тихий городок государева человека, да еще в немалом чине, не могло остаться не­замеченным. Наверняка узнали о его приезде и в Покровском мо­настыре…

Во всех исторических сочинениях дальнейшее описывается сход­но: встретила-де опальная Царица хорошего человека, и полюбила его, и отдалась ему со всей силой нерастраченных чувств… О том же го­ворят и документы — письма Евдокии Федоровны к Глебову, якобы найденные у него при розыске, «пытошные листы» Степана Богда­новича, в которых истерзанный генерал якобы признается, что «со­шелся с ней в любовь и жил с ней блудно», и якобы собственноручное признание: «Я, бывшая Царица старица Елена привожена на Гене­ральный двор и с Степаном Глебовым на этой ставке показала, что я с ним блудно жила, как он был у рекрутского набору…».

Документы несомненно подлинные… И все-таки… Не верится во все это, хоть и нет доказательств обратного. А может быть, и есть они, только совсем в другой сфере надо их искать!

Попытаемся представить себе систему взглядов и ценностей тог­дашнего русского человека, принадлежавшего к традиционному об­ществу, и поставим себя на место сначала Степана Богдановича Гле­бова. Сорокалетний генерал влюбился до беспамятства в жену сво­его Царя, да так, что забыл и ее положение, и ангельский чин? Не верится… Польстился на соблазнительную женщину? Такое вполне возможно, если бы речь шла о другой женщине. Но в нашем слу­чае Глебов знал и о десятках глаз, которые за ними наблюдают, и о хорошо налаженной системе доносов и сыска, и о крутом нраве Царя Петра — генерал не мог не знать, что тем самым подписы­вает себе смертный приговор. Сомневаюсь, чтобы он решился на это… Еще один вариант: он решил рискнуть в расчете на скорую смерть Царя, на воцарение наследника и возвращение его мате­ри в Кремль. В таком случае генерал мог бы вознестись! Но как эфемерна надежда, как безумен риск и как страшен проигрыш! Нет, на такое мог бы пойти отчаявшийся капрал или романтичес­кий поручик вроде Мировича, но никак не генерал, имеющий за плечами двадцать пять лет Государевой службы. И, наконец, право­славного, да еще в начале XVIII века, не могло не остановить то, что перед ним была… старица Елена. Вот и получается, что Глебов, будучи в здравом уме, просто не мог пойти на «блудную связь» с суздальской монахиней.

Теперь обратимся к бывшей Царице. И для нее не мог быть лег­ко преодолимым монашеский обет, пусть и не добровольно данный. Не забудем и о положении Царицы в допетровском обществе, а она принадлежала именно к нему. Само звание Русской Царицы было тогда на такой высоте, что иные буквально не смели поднять на нее глаза. Евдокия Федоровна безусловно понимала ни с чем на Руси не сравнимое величие своего Царского звания. Наверняка она не остав­ляла надежды, что ее Алешенька когда-нибудь вступит на престол и она вернется в Царский дворец — могла ли она пошлой связью пят­нать свое имя! К тому же постоянный надзор… И монашеская ман­тия, и Царственное самосознание, и элементарная осторожность не могли позволить ей до такой степени увлечься пусть и любезным ее сердцу красавцем Глебовым…

Нет, не было такого в жизни опальной Царицы! Она даже в за­точении не могла пошло «сойтись с генералом», потому что в соб­ственных глазах продолжала оставаться Русской Царицей, Матерью Наследника и Великой старицей, подобно известной инокине Мар­фе, родительнице первого Царя из дома Романовых.

Откуда же письма, показания свидетелей и «чистосердечные при­знания»? Мы, русские двадцатого столетия, прекрасно знаем, как добываются и фабрикуются подобные «документы». И не надо счи­тать ВЧК, ОГПУ и НКВД первыми среди подобного рода учрежде­ний на Руси!..

Но почему тогда обвинение в «блуде», а не в «государственной измене», что было бы логичнее — Царица стремится к власти и ин­тригует против Царя в пользу сына. Да потому, что для этого не нашлось не только оснований — их и не могло быть! — но и про­стого повода. А вот встречи бывшей Царицы с Глебовым в Суздале были! Нетрудно понять и откуда взялась «блудная версия». Ближай­шее окружение Петра в то время погрязло в блуде, он стал для тог­дашних вельмож, преимущественно выскочек, настолько обычным делом, что они просто не могли себе представить, что мужчина и женщина могут уединяться с иными целями… Разумеется, не сам Царь был автором «блудной версии». Он был обманут услужливыми подручными, которые преследовали собственные цели. В окружении Царя Петра Алексеевича было, к сожалению, достаточно лично за­интересованных негодяев, способных возвести на опальную Царицу любую напраслину.

Итак, что же случилось в Суздале в 1709 году? Узнав о приезде в город Степана Богдановича Глебова, которого она, скорее всего, знала по прежней московской жизни, несчастная Евдокия Федоров­на сама послала за ним, чтобы узнать о новостях. Беседовали они, конечно, без свидетелей — зачем они им! В следующий приезд по делам службы Глебов, возможно, и сам пришел к Царице — и с новостями, и с гостинцами, а может быть, и с письмами от род­ных. Ничего большего не было и быть не могло!

Показательно, что обвинение в блуде против бывшей Царицы воз­никло лишь в 1718 году, когда печально известный П.А. Толстой уже привез из-за границы сбежавшего туда от отца Царевича Алексея. Было ясно, что Царевич будет обвинен. Это радовало и новую жену Петра, и Меншикова, и многих других, которые как огня боялись воцарения Алексея Петровича и возвращения его матери. И когда возникла ре­альная возможность уничтожить Царевича, было так соблазнительно навсегда устранить и бывшую Царицу.

«Дело» старицы Елены рассматривалось в Москве, в жутком Пре­ображенском приказе. Царевича и его сторонников терзали в Пе­тербургской Петропавловской крепости. Судьба несчастных была ре­шена с интервалом в несколько месяцев. 15 марта 1718 года Царь Петр Алексеевич чинил на Красной площади кровавую расправу над друзьями бывшей Царицы и теми, кто был обвинен вместе с ней. На Лобном месте были колесованы и приняли лютую смерть мно­гие. Самую страшную казнь Царь назначил мнимому соблазнителю своей жены. Командира Преображенского полка генерала Степана Богдановича Глебова посадили на железный кол, а поскольку дни стояли морозные, укутали теплыми шубами, чтобы не замерз и по­дольше мучился. Только к концу следующего дня отдал он Богу свою душу. Но и этого показалось мало… Сохранился Царский указ Си­ноду: «Августа 15-го 1721 года — Степана Глебова, в бесприкладном преступлении и в письменном народном возмущении явивше­гося, анафемствовать повсегодно»… Через три с лишним года после казни Глебова уже не Царь Петр, а Император Петр Великий про­должал преследовать его в царстве теней…

Вернемся, однако, к тому времени, когда опальная Царица жила в Суздальском Покровском монастыре. Сведений о ее пребывании там чрезвычайно мало. Тем приятнее было обнаружить целый очерк известного нашего исторического писателя и издателя журнала «Рус­ская старина» Михаила Ивановича Семевского, который так и на­зывается: «Покровский девичий монастырь в Суздале — место за­точения Царицы Е.Ф. Лопухиной». Он был написан полтораста лет назад, как результат поездки М.И. Семевского в эту обитель. И там, в этом очерке, я нашел подтверждение своему давно сложившему­ся мнению о невиновности Царицы в «блудной связи» с генералом Глебовым.

М.И. Семевский приводит в очерке свою беседу с тогдашним ду­ховником Покровского монастыря отцом Иоасафом. Когда зашла речь о Глебове, он, оказывается, вот что сказал своему гостю:

«А знаете ли, вопреки сочинению Устрялова, вопреки тем ста­тьям, которые удалось прочесть о Лопухиной, я остаюсь в убежде­нии, что она невинна в связи с Глебовым! Вот на чем основывается мое мнение: Евдокия Федоровна была в высшей степени религиозна, это уж одно могло спасти ее от падения; с другой стороны, она была Царицей, помнила это, и едва ли решилась бы унизить свой сан связью с простым человеком, в те времена разврат не мог еще дойти до такой степени. Чтение книг религиозных, как-то Житий Святых — а она это чтение любила, как гласит предание, — рав­но как сказания о святой жизни подобной ей мученицы-затворницы в том же монастыре, и там же погребенной, великой княгини Соломонии должны были ее поддерживать… И еще одно обстоятельство, на которое не обратил внимания ни один из писавших о Евдокии Федоровне: по словам Манифеста, она имела связь с Глебовым с 1707 по 1718 год. Иными словами, связь продолжалась всю пору зрелос­ти, полных сил и здоровья царицы. Но где же плоды этой любви? Неужели в продолжение 11-летнего сожительства их не было вов­се, тогда как и царица, и генерал не заявляли себя бесплодием в за­конных браках. Почему же ни в одном застеночном документе нет ни слова, ни вопроса, ни заметки о детях? Или строгие судьи Ло­пухиной и Глебова в этом «блудном» деле сконфузились упоминать о детях? Итак, насколько достоверны любовные письма Евдокии Федоровны к Глебову, напечатанные Устряловым и другими, не при­надлежат ли они перу какого-нибудь застеночного секретаря — вот вопрос, разрешение которого рано или поздно последует с обнаро­дованием новых материалов… Ответ на этот вопрос вряд ли скажет нам что-либо против Глебова, против епископа Досифея, священников, монахов и монахинь, принявших от руки Петра лю­тую смерть на Красной площади. Все эти люди все-таки останут­ся невинными страдальцами…»

…Как отрадно, сформулировав свое, отличное от других, мне­ние о таком неоднозначном и далеком от нас событии, встре­тить вдруг подтверждение своей правоты… Хочется, вслед за от­цом Иоасафом, еще раз повторить: да, пострадавшие в 1718 году от руки несправедливого и жестокого Царя были невинными жер­твами, и первой среди них была, конечно, напрасно ошельмован­ная Русская Царица Евдокия Федоровна. Пусть Господь судит их гонителя!..

В очерке М.И. Семевского есть немало интересных страниц, по­священных Покровскому монастырю. Вот что рассказал в нем исто­рик об исторических церквах монастыря, связанных с пребыванием там опальной Царицы:

«Внутри башни мы поднялись по узкой темной лестнице. Отво­рена была железная дверь, и я вошел в церковь Благовещения с бед­ным алтариком и двумя-тремя старенькими образами, с кирпичным полом… Церковь имеет аршинов восемь в длину, семь в ширину. В этой церкви, на жертвеннике царский сыщик Скорняков-Писарев 10 февраля 1718 года нашел вещь для него драгоценную — то была таблица, в которой для помину была вписана не государыня Екате­рина Алексеевна, как было приказано, а царица Евдокия Федоровна. Это обстоятельство, громко возвещенное Манифестом от 5-го марта 1718 года, послужило одним из важнейших обвинений, как самой ца­рицы, так и поминавших ее на эктиниях священников монастыр­ских и самого епископа Досифея.

К церкви Благовещения с левой стороны примыкает маленькая церковь Михаила Архангела в два с половиной аршина ширины и шесть аршин длины. Из церкви — окно с решетками, в нем видны остатки слюды, заменявшей в древности стекла.

• Эта церковь была царицына, — замечает сопровождающая меня монахиня. — Она постоянно ходила сюда молиться, по тому самому, что ей был запрет ходить в общую церковь, для нее по коридорчику сюда был даже особый вход. Вел он через галерею в кельи царицы, они были деревянные о двух этажах. Стояли в огра­де у ворот… А вот, глядите — это печка, что отапливала царицыну церковь, так и стоит засоримшись… А место царицыно было с пра­вой стороны, обычное место, сказывали, только обито было крас­ным сукном с позументом…
• Давно ли в монастыре живете? — спросил я маленькую су­хонькую и бодрую мать Павлу.
• Сызмальства, — отвечает она. — Нас всех сюда маленьки­ми берут, я была по третьему годку взята тетенькой моей в мона­стырь, с тех пор и живу, восьмой десяток, кажись, повалил, благо­даря Богу…
• А знавала ли ваша тетушка что-нибудь о царице?
• Как не знать, знавала… Тетку мою Анатолией звали. Девочка еще была несмышленая, баловалась как-то у царицына палисадничка — у нее перед кельей палисадник был небольшой. И видит, что петух в царицын палисадник залетел, да как закричит: «Тетенька, тетень­ка, к царице петух залетел!» Да так громко, что всем слышно. А в ту пору царица у окошка сидела да и заплакала: «Вот меня царицей величать не хотят, а Господь Бог устами несмысленного младенца мя царицей нарицает». Подозвала девочку, пряник ей большой дала, а после и к себе в келью взяла, в прислужницы. Так и жила она при царице…»

…Мы упоминали уже, что Царица время от времени получала в монастыре вести о своем сыне, иногда — письма от него, а однажды шестнадцатилетний Царевич Алексей Петрович даже тайно приезжал к ней в Суздаль. Разлука Царицы Евдокии с единственным и люби­мым сыном была для нее, несомненно, так же тяжела, как и заточе­ние. Однако и для Алексея — сначала маленького, потом юноши и, наконец, взрослого мужчины — оторванность от матери была не про­сто тяжела, она не лучшим образом сказалась на формировании его характера, его личности…

Царевичу Алексею Петровичу в этой книге посвящена специаль­ная глава, но судьбы матери и сына так тесно переплелись, что и здесь, говоря об опальной Царице, нельзя совершенно обойти сто­роной несчастного Царевича. О нем много написано, его судьба стала предметом внимания и историков, и писателей, и художни­ков. Но глубинные корни непримиримого разлада между отцом и сыном, которые привели к гибели Наследника, лежат в тех самых событиях, о которых мы вели речь на этих страницах.

…Он рос чувствительным и сообразительным мальчиком, поэтому уже в ранние годы не мог не видеть слез брошенной матери, не мог не слышать сетований на ее судьбу если не от самой Царицы — она вряд ли говорила об этом, — то от многочисленных окружавших его женщин. Очевидно, что Алексей любил свою мать. Но восьми лет мальчика силою оторвали от нее, лишили привычного окружения, привычной заботы и распорядка с неизменными церковными служ­бами и обязательными прогулками в кремлевских верхних садах. Из теремов Царевича перевезли в новый Потешный дворец села Преображенское. Рядом был экзерциц-плац с постоянной барабанной дро­бью и выкриками команд, за ним — Сокольничье поле с пушками, пирамидками ядер и треском ружейной пальбы, а совсем близко, у самого дворца, — избы Преображенского приказа — Тайной канце­лярии петровского времени… Мир, так любезный сердцу Царя Пет­ра и так чуждый его сыну! Так никогда и не привыкнет к бивуачному солдатскому житью Царевич Алексей Петрович.

У Царя Петра Алексеевича, надо полагать, были самые добрые намерения воспитать наследника должным образом. Известному ученому немцу барону Гюйссену была заказана программа обуче­ния Алексея, он представил Царю «Methodus instrutionis», в кото­ром было подробно расписано, как, чему и когда следует учить мальчика. Но самому Царю было недосуг заниматься сыном, и практическое руководство подростком поручили случайному немцу Нейбауэру, для которого вершиною наук было «Юности честное зерцало».

Воспитание наследника явно не удавалось, в нем все более и бо­лее укоренялись ощущения брошенности, ненужности. Они, ви­димо, усилились, когда в тринадцать лет отец записал его солда­том бомбардирской роты Преображенского полка и взял с собою в поход. Нотебург, Ладога, Ямбург, Копорье, Нарва — в этих местах кочует Царевич Алексей Петрович в войсковом обозе и, очевидно, чувствует себя лишним — среди грязи и крови, мерзостей и ужа­сов военного похода того времени. И отца он почти не видит — не до него Царю в этом походе!

И в десять, и в двенадцать, и тем более в пятнадцать лет Алексей прекрасно понимал и свое положение Наследника, и несправедли­вость, жестокость обращения Царя Петра Алексеевича. Именно в это время, несколько возмужав, Царевич чаще, чем прежде, стал полу­чать через верных людей письма от опальной Царицы.

«Царевич Алексей Петрович, здравствуй! А я бедная, в печалях своих еле жива, что ты, мой батюшка, меня покинул, что в печа­лях меня оставил… А я тебя ради по сие число жива… Не ведаю, за что мучаюсь. А я же тебя не забыла, всегда молюся за здоровье твое Пресвятой Богородице, чтобы Она сохранила тебя и во вся­кой бы чистоте соблюла…»

И сама собою, с закономерной неизбежностью росла в серд­це сына сначала неприязнь к отцу, а затем, возможно, и злоба, и ненависть. Царь Петр Алексеевич сам посеял в душе своего Наследника недобрые семена и позже пожинал лишь плоды рук своих.

Собственно, произошло то же самое, что случается в неблагопо­лучных семьях, где родители пренебрегают своими обязанностями по отношению к детям или просто не думают о них. Наш случай отличался от других в личном плане лишь тем, что отец, бросив­ший жену и отобравший у нее ребенка, был Русским Царем, бро­шенная жена — Русской Царицей, а ребенок, сначала морально изуродованный, а затем и погубленный — Царевичем, который по воле отца так и не стал Царем…

В нашем случае, однако, все усугублялось дополнительными об­стоятельствами, суть которых была в том, что сын не соглашался со многими действиями и поступками отца уже не личного характе­ра. Это был протест не сына уже, но гражданина и подданного. Проявилось это, когда Царевич стал постарше, и мы более подроб­но поговорим обо всем этом в другом очерке, специально посвя­щенном Царевичу и взаимным отношениям, взаимным обидам Пет­ра и Алексея.

Пока же ограничимся напоминанием, что такого рода трагедия, к сожалению, случилась тогда на Российском престоле не впервые. Царь Иван IV Васильевич Грозный убил своего сына Ивана, и через одно поколение пресекся род Московских Рюриковичей. Царь Петр I Алексеевич убил своего сына Алексея, и через одно поколение пре­секся Царский род Романовых по прямой мужской линии — сын Царевича Император Петр II стал в нем последним. И если после смерти Царя Федора Ивановича на Руси началась калейдоскопичес­кая смена Царей, которая закончилась великой Смутой, то после ги­бели Императора Петра II началась череда дворцовых переворотов, целое столетие сотрясавших Россию.

Поистине велика и страшна ответственность Самодержцев, велик и страшен гнев Божий, который обрушивается на тех Помазанников, кто преступает Законы Его!

…Вернемся, однако, в 1718 год, когда преставился Царевич Алек­сей Петрович, а его страдалицу-мать препроводили для более строгого заключения в Старую Ладогу и поместили там в Успенский монастырь под неусыпный надзор. Сторожили Царицу надежно. Старая Ладога, как и Петербург, входила в Ингерманландскую губернию, а губерна­тором ее был Меншиков, который лично инструктировал офицера — капитана Маслова, отправленного с командой для надзора за Царицей.

Опальная Евдокия Федоровна провела в этой новой, еще более жесткой неволе долгие семь лет. Лишь после смерти Царя Петра, который стал за эти годы и Отцом Отечества, и Великим, и Импе­ратором Всероссийским, за бывшей Царицей приехали. Но не для того, чтобы облегчить ее участь. Напротив, старицу Елену «в сек­ретном темном возке» отвезли в Шлиссельбургскую крепость — самую страшную государственную тюрьму России — и бросили там в подземную темницу…

Ясно, по чьему приказу это было сделано — судьбами России рас­поряжались тогда два человека: Императрица Екатерина I и все тот же Меншиков. Оба они еще больше, чем прежде, боялись возвраще­ния из ссылки Царицы Евдокии Федоровны, поскольку единственным Наследником престола стал ее внук Петр Алексеевич, сын несчаст­ного Царевича Алексея.

Но прошло еще два года, и все в жизни старицы Елены неожи­данно переменилось: на пороге камеры ее, полной крыс, появились люди в богатых одеждах, низко кланяясь и называя «Величеством», они провели ее в специально подготовленные теплые и красивые комнаты, а потом, дав отдохнуть, повезли в Москву. Бывшая Цари­ца узнала, что на Всероссийский престол вступил ее внук Импера­тор Петр II Алексеевич.

Все, однако, было не так просто: бабушку юного Государя при­казал перевезти из Шлиссельбурга в Московский Новодевичий мо­настырь все тот же Меншиков, который считал опасным для себя оставлять ее в далекой крепости. Уже после падения временщика старица Елена писала своему Царственному внуку:

«Хотя давно желание мое было не только поздравить Ваше Вели­чество с восшествием на Престол, но по несчастью моему по се чис­ло не сподобилась, понеже князь Меншиков, не допуская до Вашего Величества, послал меня за караулом к Москве».

Караул этот был снят только после опалы Меншикова, и старица Елена переехала из Новодевичьего в Вознесенский девичий монастырь в Кремле, где жила в богатстве и почете, окруженная множеством прислужниц.

После ссылки Меншикова юный Император повелел составить специальный Манифест о многочисленных винах его, и первой из восьми главных провинностей бывшего любимца Петра значился произвол и насилие, учиненное им над особами Царского Дома — им самим, Императором Петром, и бабушкой его Царицей Евдо­кией Федоровной. Манифест этот по каким-то причинам не был опубликован и до сих пор хранится в архиве.

Кроме того, молодой Царь поспешил восстановить доброе имя отца своего Алексея Петровича. Он объявил ложными все выдвину­тые против него обвинения и недействительными все относящиеся к нему распоряжения.

Манифесты и другие бумаги, касающиеся преследований отца и бабки, повелел вернуть в Петербург и там уничтожить, чтобы не со­хранилась сама память об учиненных несправедливостях.

…Вернемся же к Царице Евдокии. Для нее богатые одежды, се­ребряная посуда, ларчик от внука с тысячей серебряных рублей, слу­ги, экипаж шестериком — все это было словно из иной, давно за­бытой прежней жизни. Она жила открыто, и сановные посетители наперебой спешили навестить старицу и заверить ее в своей пре­данности… Но теперь она лучше знала цену таким заверениям… В Вознесенском монастыре старица Елена прожила несколько месяцев, ожидая приезда из Петербурга внука своего, который намеревался ехать в Первопрестольную для Священного Короно­вания.

Тем временем при Дворе сложилась целая партия, которая де­лала ставку на Царицу Евдокию Федоровну. Об этом интересно писал сто пятьдесят лет назад историк Сергей Николаевич Шубинский:

«Когда на светлейшего князя Меншикова была наложена опала, общество взволновалось, как быть и что делать, было не ясно, как себя вести. Княгиня Аграфена Петровна Болконская, обер-гофмейстерина Екатерины I, жившая в Москве, собралась было ехать в Петербург, чтобы похлопотать у новых, близких к Петру II лю­дей о себе и своих родных. Но послала письмо своему другу члену Военной коллегии Пашкову, жившему в Петербурге. Вот его ответ: «Поездку свою к нам изволь отложить, и дожидаться в Москве, а в Петербург ехать вам ныне не для чего… Я рад, что в здешнем помешательстве никто не упоминает о вас, и хорошо. Вам ныне более надлежит ездить к Государыне Евдокии Федоровне, на кото­рую все уповаем, что она, Матушка наша, милостиво всех нас укроет от повредителей наших, которые ныне ходят чуть живы от страха…»

Наконец, Император Петр II прибыл в Первопрестольную столи­цу. Вот как пишет об этом посол Испании при тогдашнем Россий­ском Дворе герцог де Лири или просто герцог Лирийский, как его называли в России.

«Царь приехал в Москву 30 января, но не въезжал еще торже­ственно по причине простуды, которая причинила ему боль в гру­ди. Его Величество остановился в загородном доме в 7 верстах от Москвы. Царь немедленно по приезде своем отправился инкогнито к своей бабке, которая жила в одном монастыре и никогда еще не видела его… Таким образом, Петр приехал к ней, но она чем-то ему не понравилась, и потому он к ней не имел доверенности, хоть она и ласкалась этой надеждою по причине большого ее желания вла­ствовать. Несмотря, однако же, на это, он назначил ей на содер­жание по 60 тысяч рублей в год и отвел ей комнаты во дворце с услугою. Когда я видел ее, она была уже старухою, но меня уверяли, что она была отличной красоты».

 

Довольно подробно рассказывает об этом историк Н.И. Костома­ров, хотя сразу же признает:

«У нас нет достаточно подробных сведений о первом свидании Царственных внучат со своею бабушкою, старою Царицею-инокинею, но по некоторым данным видно, что оно происходило не очень сер­дечно. Великая Княжна Наталъя (сестра Императора Петра II. — Примеч. ред.), любившая все иноземное, не хотела беседовать со ста­рухою наедине, но при свидании с нею взяла с собою тетку Цесарев­ну Елизавету. Это сделано было для того, чтобы не заводила бабуш­ка речей, о которых слушать и толковать внучке было неловко. Как встретился с бабкою Царь, не знаем, но известно то, что в заседа­нии Верховного Тайного Совета, переехавшего с Царем в Москву, Царь предложил назначить своей бабке Царице содержание, приличное ее высокому сану, и Верховный Тайный Совет ассигновал ей в год шесть­десят тысяч рублей и, кроме того, постановил приписать ей волость в две тысячи дворов и на ее домашний обиход определить придвор­ный штат».

Уже известный нам историк С.Н. Шубинский подтвердил эти сведения и добавил еще один весьма любопытный штрих в эту кар­тину. Он писал: «Император свиделся со своей бабушкою. При ней был учреж­ден особый придворный штат и назначено значительное содержание. Царице Евдокии были возвращены все Царские почести, но Императора не допустили подчиниться ее влиянию. Цесаревна Ели­завета и Долгоруковы окончательно овладели Петром».

Император Петр II, может быть, и хотел следовать советам своей бабушки, но дочь Царя Петра от его второй жены воспрепятствова­ла этому.

Итак, через тридцать лет заточения Царица Евдокия Федоровна снова оказалась в центре внимания и интриг. Ее, скорее всего, огор­чало, что она не получила при Дворе внука своего того веса и влия­ния, на которое, видимо, рассчитывала. Что такое могло случиться, знали все, это подтверждает и переписка влиятельных людей того времени. Известно, например, что к Царице много писал «хитрый лис» барон Остерман, рассчитывая обрести в ней союзницу. Извест­но и письмо герцога Лирийского своему шефу маркизу де ла Паз в Мадрид: «Нет сомнения, чтобы она (Царица Евдокия. — Примеч. ред.) не получила большого веса в правлении, когда Двор приедет в Москву…» Такого рода опасения были в те дни у многих, кто не без трепета ждал появления в Первопрестольной юного Императора и его встречи с бабкой.

Как эти опасения, так и надежды не оправдались. Уже первая встреча с внуком насторожила Царицу Евдокию. Она решила пред­принять еще одну попытку и сама приехала ко Двору 18 февраля. Старица пробыла в Кремлевском дворце довольно долго и сочла нуж­ным преподать внуку родительское поучение. Но это явно не понра­вилось молодому Государю, что было сразу же замечено придворны­ми. Толпа вокруг Царицы Евдокии стала редеть…

24 февраля совершилось Коронование молодого Государя. Бабуш­ка его, конечно, участвовала во всех церемониях и торжествах, была на почетных местах, но после, сказавшись усталою, затворилась в своих покоях и участия в жизни молодого Двора почти не прини­мала. Более того, ей наскучил постоянный шум и гул на кремлев­ских улицах, и она пожелала перебраться в более тихий и отдален­ный от кипучей правительственной жизни Кремля Новодевичий мо­настырь.

Казалось, ее время ушло безвозвратно. Но развитие событий су­лило еще один всплеск внимания и интереса к последней Русской Царице. 19 января 1730 года скончался от простудной болезни Им­ператор Петр II. И об этом написал в записках своих герцог Лирийский:

«Лишь только министры Верховного Тайного Совета увидели, что Государь скончается непременно, то собрались во дворце со знат­нейшими вельможами и стали рассуждать о наследовании Престо­ла. Мнения разделились на четыре стороны:

Первая сторона была Долгоруковых, которые хотели возвести на Престол обрученную невесту Царскую… однако, увидев, что противники сильнее их, отказались от своего намерения.

Вторая сторона была Царицы, бабки покойного Царя, которой действительно предлагали корону, но она отказалась под предло­гом глубокой своей старости и болезней.

Третья сторона желала видеть на Престоле принцессу Елизавету, дочь Петра I.

Наконец, четвертая сторона старалась о герцоге Толштинском, мать которого была Старшей сестрой принцессы Елизаветы.

Но обе последние стороны были так слабы, что о предложении их даже не рассуждали».

О том, что кандидатура Царицы Евдокии Федоровны обсужда­лась на заседании Верховного Тайного Совета, известно и из дру­гих источников. Из мемуаров мы знаем, что в те дни у ворот Но­водевичьего монастыря не раз останавливались роскошные экипажи. Но о чем говорили со старицей Еленой приезжавшие к ней вель­можи, мы не узнаем никогда. А чем все кончилось, известно — на Всероссийский престол была призвана дочь старшего брата Пет­ра I Анна Иоанновна.

Воцарение родственницы Царица Евдокия Федоровна встретила доброжелательно. На торжествах по случаю Коронации она сидела в большом кресле с государственными орлами на почетном месте неподалеку от Императорского трона. После окончания церемо­нии новая Императрица подошла к ней, обняла и сказала: «Про­шу, Ваше Величество, дружества ко мне. В моей же благости к Вам беспокойства не питайте». Очевидцы утверждали, что обе Госуда­рыни прослезились.

В те дни Царица Евдокия Федоровна, кажется, в последний раз была при Дворе. О встрече с нею говорится в записках одной дамы, леди Ронда, которая приехала в Петербург с новой Императрицей из Курляндии:

«Она много говорила со мною, много сказала любезного и звала к себе ко Двору. Вообще, как видно, Царица не забыла ни аристокра­тической вежливости, ни приемов придворной жизни. Она несколь­ко толста; но, несмотря на лета, на ее лице остались следы прежней красоты. Евдокия держит себя важно, величественно, но всегда веж­лива и ласкова. Ее живые глаза проникают в сердце того, с кем она говорит…»

Последние месяцы своей жизни Царица Евдокия Федоровна про­вела в Новодевичьем монастыре, о чем до сих пор напоминают из­вестные «Лопухинские палаты», что стоят в его стенах возле Север­ных ворот, — самая богатая в архитектурном отношении постройка монастыря.

 

Возводили ее, правда, не для Царицы Евдокии, а соро­ка годами ранее для дочери Царя Алексея Михайловича Царевны Екатерины. Но история сохранила за палатами прозвание лопухин­ских — уж очень необычной для России была судьба несчастной Го­сударыни. Жила она в комнатах парадного второго этажа, куда вела ныне несохранившаяся наружная лестница. И венчала палаты тог­да не скромная кровля, как сегодня, а устроенный на сводчатых потолках «верхний сад с гульбищем», окруженный парапетом, — ох и любили в тогдашней России «висячие сады», конечно, те, кто мог их себе позволить! По дорожкам этого «верхнего сада» и гуля­ла шестидесятилетняя Царица, поглядывая на монастырский двор и вспоминая свою нелегкую жизнь. В этих палатах, соединенных с храмом Преображения Господня и Лопухинской башней монасты­ря, 27 августа 1731 года и окончила свои земные дни последняя Русская Царица.

Евдокия Федоровна была не первой Русской Государыней,

сведен­ной мужем с престола и заточенной в монастырь. Так же поступил со своей бесплодной женой Соломонией, урожденной Сабуровой, Госу­дарь Василий III. Его нельзя не понять — Русскому государству нужен был наследник. Сын Василия III от второй жены Царь Иван IV Васи­льевич насильно отправил в монастырь четвертую жену свою, и тоже бесплодную, Анну, урожденную Колтовскую.

Лишь один Царь Петр Алексеевич, преступив все Божеские и че

­ловеческие законы, насильно удалил от себя и постриг в иночество не просто супругу свою, но и мать Наследника Всероссийского пре­стола.

Почему же поступил так Царь Петр? Думается, самый простой и самый верный ответ на этот вопрос дает Н.И. Костомаров:

«Историки пытались объяснить, что Евдокия не могла удовлет­ворить духовным потребностям Петра по своей узкости, закорене­лости в предрассудках, приверженности к старине, богомольству, праздности и т. п., что гениальная натура великого преобразовате­ля требовала чего-то иного, высшего, более развитого, нуждалась в такой женщине, которая могла бы его понимать, на что неспособ­на была дочь Лопухина… Нам кажется, ларчик проще открывает­ся. Петр поступил так же, как поступал обыкновенно русский удал добрый молодец, когда, по выражению песни, зазнобит ему сердце красна девица или «злодеюшка чужа жена» и станет ему «своя жена полынь горькая трава».

 

…Память о последней Русской Царице хранят и народные песни, записанные фольклористами, и

название палат, где она прожила пос­ледние годы, и портреты, правда немногочисленные, на которых запе­чатлена несчастная Государыня, и ее личные вещи в Государственном Историческом музее, в музеях Новодевичьего монастыря в Москве и Покровского монастыря в Суздале. Многие православные монастыри и храмы помнят ценные вклады Царицы Евдокии Федоровны. А над Яузой высится соборная церковь во имя Михаила Архангела Спасо — Андроникова монастыря, построенная в конце XVII века Царицей на ее средства и на деньги других Лопухиных. Этот храм долгое время служил им родовой усыпальницей.

Однако последняя Русская Царица обрела свой вечный покой не там. Ее тело погребли в Смоленском соборе Новодевичьего монас­тыря, где и ныне, рядом с Царевной Софьей Алексеевной, покоит­ся прах Царицы Евдокии Федоровны Романовой, урожденной Лопухиной.